[Fucking_Renegade]

Название: Безумие. Благодать. Победа.
Автор:  Fucking_Renegade
Фандом: Once Upon a Time
Персонажи: Виктор Франкенштейн, Игорь, Джефферсон/Алиса
Размер: миди (4400 слов)
Категория: джен
Рейтинг: R
Жанр: дарк, хоррор
Предупреждение: мпрег, псевдо-медицинский обоснуй, смерть персонажа, подробное описание хирургической операции

«Но если ты хотел создать жизнь, почему просто не сделал мне ребенка?»
(с) Элизабет Лавенца, «Франкенштейн» Дэнни Бойла

Этот мир давно не видел солнца и красок, так давно, что можно сказать – никогда. Ночи здесь были непроглядно черными, а день скорее походил на долго тянущиеся сумерки. В этом определенном уголке мира, о котором пойдет речь, последний год не прекращалась гроза. Порой она расходилась в настоящую бурю, иногда – стихала, но никогда, никогда не уходила совсем, нависая над горной долиной зловещими темными тучами.
В ночь, когда разыгрались следующие события, гроза бушевала в полную силу. По озерам шли волны, не хуже чем на море во время шторма, деревья гнулись к земле, а самые слабые из них – ломались, но их треска не было слышно из-за раскатов грома. И лишь старинный средневековый замок непоколебимо и твердо стоял на отвесной скале, как стоял несколько сотен лет до этого и простоял бы еще пару веков, вопреки беспощадной погоде и трагедиям, которым он был свидетелем. В темноте он выглядел как еще одна остроконечная горная вершина, и только при вспышках молний, отражавшихся в стеклах готических окон, четко вырисовывалась его обособленность и мрачность. Можно было с большой уверенностью предположить, что замок был давным-давно заброшен и позабыт, но это было не так. Немногочисленные местные жители могли поведать множество холодящих душу историй о живых и мертвых обитателях этого ужасного замка.
Если быть предельно точными, то большая часть замка, кроме нескольких помещений, действительно была необитаемой. Одним из таких помещений была комната хозяина, ее незанавешенные шторами окна выходили на долину с озером. И хотя она была неуютной и слишком безжизненной, ее нельзя было назвать спартанской – остатки былой роскоши, покрытые пылью и печатью времени, придавали ей угнетающе торжественный вид. Повсюду, куда не падал взгляд, лежали книги с пожелтевшими страницами, фолианты – настолько старые, что их переплеты готовы были рассыпаться от одного прикосновения. Многие страницы были исписаны мелким почерком, аккуратным, но кое-где переходящим в неразборчивый, другие страницы были вырваны и смяты. Несмотря на то, что эта была спальня, здесь можно было увидеть странные электрические приборы и стеклянную посуду различной формы с непонятными пузырящимися жидкостями. Вся картина в целом больше походила на рисунок, изображающий жилище средневекового алхимика.
В глубине спальни стояла широкая кровать, балдахин был оборван словно в драке или горячечном бреду. Последнее – более вероятно, ибо человек, лежавший на постели был явно не в себе. Он был мертвенно бледен и весь в поту, его била крупная дрожь. С искаженным гримасой страдания лицом он метался по кровати, подушки были скинуты на пол резкими непроизвольными движениями, а простыни скомканы и перекручены. Он то вскрикивал, то бормотал нечто бессвязное. Не возникало никаких сомнений, что бедный страдалец находился в плену какого-то кошмара.
А снилось ему следующее.
Взрослый мужчина (он сам) бежит по зеленой траве в горной долине с легкостью резвящегося ребенка. Он одет в вычурные сюртук и пальто, слишком теплые и темные для летнего полдня. Это его не смущает, ощущение небывалой свободы и счастья наполняет его, плещется через край. Он поворачивает голову и видит первопричину этого чувства – с ним его маленький братишка. В руках у того полосатый бело-красный воздушный змей, мальчик смеется и смотрит в небо яркими голубыми глазами. Мужчина хочет рассмеяться вслед за ним. Губы, прежде словно онемевшие, растягиваются в улыбке. В этот самый момент появляется Он. Вырастает как из земли – уродливый монстр, серый сгнивающий труп. В развороченной грудной клетке – черная дыра в том месте, где должно находиться сердце. Громадное чудовище стоит, не шевелясь, не дыша.
Мужчину охватывает омерзительный даже ему самому трепет. Перед ним – преступление против природы человека, невозможное, но, тем не менее, реальное. Он знает: воскрешение – это прогресс, и не может не восхищаться торжеством науки.
В этот момент монстр приходит в движение, еле заметный поворот головы, и вот он уже уставился мутными мертвыми глазами прямо на мальчика, увлеченного своим новеньким, парящим в небе змеем. Человека в пальто парализует ужас, он хочет броситься вперед, защитить брата, но его ноги словно врастают в землю, он открывает рот, чтобы позвать, предупредить, но не может издать ни звука. Звуков вообще нет, их как будто выключили. В этой страшной тишине чудовище совершает бросок. Небывалая сила и скорость заложены в его безобразном теле, собранном из разных частей. Одна секунда – и монстр сворачивает невинному ребенку шею и с издевательской бережностью опускает его маленькое тельце на траву, смотрит в глаза его старшему брату, щеря гнилые зубы в ухмылке. Исчезает он так же, как появился, – просто растворяется в воздухе.
Вместе с этим в мир возвращаются звуки и тускнеют цвета, все становится серым и увядающим, будто чудовище принесло с собой заразу. Или проклятие. Мужчина кричит и, сам того не замечая, оказывается на коленях возле брата. Он продолжает кричать, укачивая на руках его хрупкое мертвое тело. К ним со всех сторон подступает тьма, пока наконец не проглатывает целиком.
Он просыпается в своей кровати с замершим на губах стоном отчаяния, медленно, словно поднимаясь со дна глубокого омута, приходит в сознание. В окно светит солнце. Он отрывает голову от подушки, щурится и видит в дверях своего отца. Он рад его видеть, несмотря на напряженные отношения между ними, и выдыхает с облегчением, потирая ладонями лицо – это был всего лишь кошмар, все живы и благополучно здравствуют в их родном сером мире. Его брат вырос и превратился в статного красивого юношу с военной выправкой.
Этот ужасный сон – не более чем наваждение, навеянное трудами Агриппы и Парацельса. Верно говорил отец, все это блажь и чепуха. Нужно их выкинуть.
Он желает без промедления сообщить старому барону о своем намерении, но не успевает этого сделать. Отец входит в комнату, и с каждым шагом его лицо меняется – темнеет, наливается от прилива крови, вены на шее и висках вздуваются, глаза выкатываются из орбит, сосуды в них лопаются. Старик что-то бормочет, на губах появляется пена, звучность его голоса постепенно нарастает и наконец доходит до хрипящего крика:
– Это ты сделал!
Молодой ученый в ужасе вжимается в подушки и выставляет перед собой руки, но видение продолжает приближаться.
– Это ты во всем виноват, безбожное отродье! – брызжет слюной то, что теперь лишь отдаленно напоминает барона. Оно тычет дрожащим от гнева пальцем в своего сына.
Тот не может вынести обвинений и зрелища, не знает – закрыть руками уши или глаза.
– Прости, прости меня, отец, – умоляет он, как умолял тысячу раз до этого. – Я все могу исправить!
– Посмотри, что ты наделал, мерзавец! Поди исправь ЭТО! – покойник отводит руку в сторону, на что-то указывая.
Мужчина уверен, что если повернет голову, то увидит брата, мертвого, но ожившего – в обоих случаях его стараниями. В его глазах не будет укора, не будет гнева и презрения, только боль, непонимание и мольба покончить со всем этим. Это намного хуже, это слишком даже для кошмара наяву. Поэтому он отказывается смотреть в ту сторону, пока вдруг оттуда не раздаются женские стоны агонии. Удивление и страх перед неизвестностью пересиливают. В углу комнаты стены как бы раздвигаются, образуя сцену для погруженной во мрак картины, в центре которой, словно бы выхваченная светом луны, его мать умирает в родах. Белые простыни, полотенца и ночная рубашка пропитаны алой кровью – единственный цвет во всем окружающем пространстве. Ребенок сам себе пролагает путь на свет: сначала из разорванного живота женщины появляются цепкие костлявые ручки, затем огромная голова, повернутая на сто восемьдесят градусов, с раскрытыми осмысленными глазами. Противоестественный кошмарный вид этого маленького существа вызывает дрожь и леденящий ужас. Одновременно с тем, как ребенок издает первый крик, женщина испускает свой последний вздох.
– Теперь ты видишь?! – хрипит старый барон, о присутствии которого мужчина успел позабыть. – Это все твоя вина!
От неожиданной отвратительной близости покойного ученый скатывается с кровати на пол, по которому разбросаны его собственные многочисленные записи с формулами и вычислениями.
– У меня есть решение, отец! – отчаянно восклицает он. – Я нашел его!
Он ползает на коленях, собирая бумаги и поднося их к лицу, узнает свой почерк, зарисовки на полях и бесконечные знаки вопросов, но ничего не может прочесть.
– Сейчас... сейчас, где-то здесь... – бормочет мужчина, он подсознательно знает, что ответ находится прямо перед ним, но понимание написанного упорно ускользает от него.
Кажется, ему нужна буквально еще одна секунда, чтобы докопаться до истины.
Замок содрогается от страшного грохота.
Одна треклятая секунда!
Он роняет листы, ругается, в паническом возбуждении пытается поднять их вновь, но они уже затерялись среди миллиона таких же, неотличимых друг от друга.
Грохот возобновляется, только теперь он тише и ближе, и к нему примешивается голос, зовущий его по имени.
– Оставь меня, отец! – схватившись за голову, мужчина пытается перекричать ненавистный голос.
– Виктор!
Все вокруг поплыло, вопреки его стараниям ухватиться за ускользающую действительность.
Виктор Франкенштейн проснулся. В дверь его комнаты требовательно и нетерпеливо барабанили.
– Виктор! Господин, проснитесь! – голос принадлежал Игорю, а вовсе не его отцу.
Франкенштейн с досадой застонал, на периферии сознания ему все еще грезилось призрачное решение проблемы. Он медленно провел ладонями по лицу, стирая пот и убирая со лба слипшиеся волосы. Вставать с кровати он не торопился, хотя настойчивость и спешка всегда сдержанного помощника должны были его насторожить.
Вскоре от непрекращающегося стука, криков слуги и пережитого мучительного кошмара у него начала раскалываться голова. Ощущая слабость во всем теле, Виктор с трудом поднялся на ноги и отпер дверь, лишь бы прекратить этот шум.
Игорь практически ввалился в комнату, за что хозяин замка смерил его холодным порицающим взглядом.
– Что за срочность в такой недобрый час?
– Мастер Франкенштейн, вы должны немедленно спуститься!
Глаза его верного помощника были расширены от ужаса, лысый череп блестел от испарины.
От одного взгляда на него Франкенштейну пришла в голову ужасная мысль, тошнотворный страх подступил к горлу, и он судорожно схватил Игоря за отвороты жилета.
– Что-то с Герхардом?
Игорь яростно замотал головой, но не предпринял попыток вырваться – так он был потрясен неизвестным случившимся событием.
– Нет, там... там... – он не мог подобрать слов и лишь взмахнул руками. – Спуститесь и увидите!
Виктор отпустил его и отвернулся, паника и беспокойство за брата улеглись, сердце перестало бешено стучать. На мгновение он совершенно потерял интерес к происходящему и вернулся к своим мыслям, но Игорь положил руку ему на плечо.
– Нужна ваша помощь, – настойчиво прошептал он.
Смутное чувство долга заставило Франкенштейна действовать.
– Ладно, буду через минуту. Жди меня внизу.
На лице слуги отразилось облегчение, и он удалился.
Виктор отыскал глазами верхнюю одежду среди царящего в полумраке комнаты хаоса. Эмоциональная встряска напрочь прогнала сон – теперь он все равно не смог бы заснуть. Но переживания, всего несколько минут назад безраздельно владевшие его сознанием и телом, оставили после себя тревожное чувство. Он небрежно оделся перед напольным зеркалом, намеренно избегая своего отражения, похожего на мятежный призрак. Пригладил ладонями светлые волосы. И перед выходом налил себе бокал крепкого вина.
Когда он спускался по каменным ступеням замка, не было слышно ничего кроме гулкого звука его шагов – ни голосов, ни грома. Все вокруг замерло в пугающей неизвестности.
Франкенштейн оказался в слабо освещенном парадном зале, небывалый по силе гром сотряс замок и заставил его хозяина вздрогнуть. А меньше чем через секунду следом за этим сверкнула молния, ворвавшись заревом в распахнутые настежь двери замка. На пороге, на фоне стены дождя стоял человек в шляпе, у него на руках – женщина с распущенными, очень светлыми волосами, ее белое платье – все в ярко красной крови.
Виктор застыл, ошеломленный претворившимся в жизнь кошмаром.
Завидев его, мужчина в изнеможении упал на колени, не выпуская из рук свою драгоценную ношу.
– Она умирает, Виктор! – в надрывном вопле Франкенштейн узнал голос Джефферсона. Доктор вышел из ступора и сначала скованными, а затем ускоряющимися шагами направился к нему.
– Игорь! – скомандовал он, голос его не дрогнул.
Помощник исполнительно последовал за ним. Вместе они оторвали судорожно сжатые руки Шляпника от тела женщины.
– В мою лабораторию.
Джефферсон до последнего не мог отпустить подол платья женщины, но Виктор твердо удержал его за плечи и поднял с колен.
Он знал, что должен сказать что-то ободряющее, но ничто приходившее в голову не казалось подходящим. Нужно было что-то делать, а это он мог: он мог сделать все, что было по силам ему и науке.
Подъем по лестнице был невыносимо долгим и не отложился в памяти ни у одного из действующих лиц.
В башне, где располагалась лаборатория, Игорь положил женщину на главный стол для экспериментов и остался ждать дальнейших указаний своего господина.
Как только у Джефферсона появилась возможность, он вырвался из хватки Франкенштейна и бросился к столу.
– Алиса! – простонал он, одной рукой сжимая запястье женщины, другой – гладя ее лоб и отводя в сторону длинные волосы. Все это с отчаянной, неистовой любовью.
Теперь, в искусственном освещении электрических ламп, Виктор смог наконец разглядеть своих гостей. Джефферсон, его старый знакомый, не совсем друг, с которым они давно не виделись, был неузнаваем от постигнувшего его горя, а также мокрой грязи и крови на всегда безупречной одежде по последней моде. Молодая женщина – девушка – на железном столе была эфемерно красива и словно лучилась светом, несмотря на предсмертную маску, сковавшую тонкие черты ее лица. Казалось бы, ничто не могло ее обезобразить, даже глубокие обильно кровоточащие рваные раны по всему телу, которые немедленно заметил профессиональный взгляд доктора Франкенштейна.
Решив, что стороннего наблюдения с него достаточно, Виктор подошел к ней и взялся за тщательный осмотр. Невнятное бормотание Шляпника ему мешало.
– Расскажи, что произошло, – твердо попросил он. – Расскажи мне все по порядку.
Не то чтобы это могло как-то существенно помочь делу, но Джефферсон хотя бы на мгновение замолчал, собираясь с мыслями. Франкенштейн был благодарен и этому. Он успел проверить пульс на шее девушки и, убедившись, что жизнь в ней еще теплилась, бесцеремонно разорвал на ней платье. Виктора посетило недоброе предчувствие, как только он обнаружил округлившийся живот и мягкие формы тела.
– Алиса, моя жена, – начал было Джефферсон, но сбился. – Королева Червей... она вырвала ее сердце. Мы вернулись за ним...
Вспомнив об этом, Шляпник стремительно потянулся к своей сумке, висевшей на плече, и достал знакомый Франкенштейну ящичек, светящийся ярко розовым сиянием сквозь резьбу.
– Продолжай, – напутствовал доктор, на самом деле слушая его в пол уха. Он приступил к остановке кровотечения, сделав знак Игорю, чтобы тот подал необходимые инструменты.
Джефферсон запустил руку в свои темные, заметно отросшие волосы, сбив при этом шляпу, с глухим стуком она упала на пол. Он не обратил внимания.
– Когда мы уже собрались уходить, Королева напустила на нас Бормоглота... – он содрогнулся то ли от воспоминания, то ли от сухих рыданий. – Бормоглот, чтоб его... Она сказала, что справится, Виктор. Она держала в своих руках меч и улыбалась так, как только одна моя Алиса могла в целом свете. Я не смог защитить ее, должен был, но не смог!
– Все будет хорошо, – отстраненно проговорил Франкенштейн, а сам почувствовал, как, несмотря на его манипуляции, остывает под пальцами изящное молодое тело. И без того холодная не прекращавшая течь кровь остановилась и стала ледяной, он был в ней уже по самый локоть. Дуновение смерти – для него это была не просто красивая фраза, Виктор трижды за свою жизнь ощущал его на собственной шкуре и не мог спутать ни с чем. Ему не пришлось даже снова щупать пульс на тонкой девичьей шее. Он просто медленно опустил руки и сказал:
– Мне жаль, Джефферсон. Она мертва.
Это не вязалось с произнесенными им ранее словами, поэтому Шляпник не сразу его понял – он продолжал бормотать что-то про сражение.
– Джефферсон! – Франкенштейн повысил голос и обхватил окровавленными ладонями лицо путешественника по мирам, чтобы посмотреть ему в глаза. – Я сделал все, что мог. Ее больше нет.
Скорее из-за взгляда доктора, нежели из-за его слов, на Шляпника наконец обрушилось понимание того, что именно только что случилось. Он издал почти животный вопль горя и отчаяния.
Не переставая приговаривать «нет, нет, не может быть», Джефферсон сначала поцеловал руку жены, потом ее губы. Как будто она могла очнуться от поцелуя истинной любви. Как будто они все еще были в сказке.
Виктор не мог вынести еще одной драмы в своей жизни, поэтому жестом попросил слугу оттащить Шляпника от стола. Тот упирался и рвался из захвата, как дикий зверь, но Игорь был физически сильнее. Обмякнув в его руках, Джефферсон с мольбой в глазах посмотрел на Виктора.
– Ребенок. Ты можешь его спасти?
Франкенштейн не выдержал и отвел взгляд.
– Срок слишком мал, – тихо произнес он, но чтобы чем-то занять себя, нашел среди прочих своих инструментов деревянную трубку и приложил к животу мертвой Алисы. Сердцебиение плода было слабым, но еще слышным и довольно частым. Виктор с горечью подумал, что дитя таких родителей вроде Джефферсона и его жены будет бороться за свою жизнь до последнего. Но что он мог поделать.
– Сделай что-нибудь, Виктор! – будто услышав его мысли, вскричал Шляпник и, неимоверным усилием отшвырнув от себя Игоря, набросился на оторопевшего доктора. – Ты воскрешаешь мертвых, черт бы тебя подрал, ты можешь спасти хотя бы одну жизнь!
Франкенштейн думал, что правильно его понял.
– Сердце... – проговорил он, глядя на деревянный ящичек, с которым прибыл путешественник, в его мозгу зажегся болезненный огонь идеи, который тут же загорелся и во взгляде. – Я могу оживить ее.
– Нет! – неожиданно выплюнул ему в лицо Джефферсон. – Как ты оживил своего брата? Ха! Гнилой ходячий труп с частицей былого сознания?
Виктор не успел подумать о том, откуда путешественнику известно о дальнейшей судьбе экспериментов – его охватила слепая ярость от неподобающего отношения к Герхарду, его так или иначе живому любимому брату. Повинуясь накатившему чувству, он влепил Шляпнику увесистую пощечину и, гордо вскинув подбородок, стал ждать ответного удара. Игоря, который хотел было ему помочь, он без слов попросил не вмешиваться.
Но Джефферсон лишь схватился за щеку и замер, словно отрезвев и осознав свою ошибку. Он опять умоляюще, исподлобья взглянул на доктора.
– Спаси ребенка, – прошептал он.
Франкенштейн с презрением отвернулся.
– Нет, – стало его ответом.
Тогда Шляпник схватил его за руку, видно, не собираясь отступать. Повисла гнетущая тишина, нарушаемая только звуком дождя и гулом ветра снаружи.
– Можешь забрать сердце, – наконец неохотно, но мягко произнес Джефферсон.
– Что? – Виктор прослушал или не понял его слова. Он смотрел в окно, надеясь найти во мраке и сырости что-то, что могло остудить его гнев и забрать болезненную тоску. Франкенштейн, каким бы собранным и сосредоточенным он не казался, последнее время легко отвлекался и впадал в задумчивость.
– Забирай себе сердце Алисы. Я знаю, оно тебе нужно для брата. Ты ведь никогда не остановишься.
Ему показалось или в конце действительно прозвучали нотки жалости? Франкенштейн облизнул тонкие пересохшие губы и посмотрел Джефферсону в глаза.
– Что ты хочешь, чтобы я сделал? – чуть ли не с насмешкой спросил доктор. С минуту он ждал ответа и решил было, что никогда его не получит.
– Я могу выносить ребенка, – наконец высказал свою мысль Шляпник. Один за другим прозвучали раскаты грома, и башню озарила вспышка молнии.
В ту же секунду Виктор расхохотался. Такое не могло придти в голову даже ему!
Его смех был страшным – сухим и жестоким.
– Ты совсем обезумел, Джефферсон. – Франкенштейн резко скинул с себя его руку и отошел в сторону.
Шляпник будто бы всхлипнул и заговорил сбивчиво, с жаром:
– Я знаю, ты можешь это сделать. Виктор, ты непревзойденный гений. Твоя наука... она сильнее магии. Почему, думаешь, я пришел за помощью к тебе, а не к Темному?
Франкенштейн почувствовал, как эти слова против воли возбудили в нем самодовольство. Он надменно поднял голову и увидел в окне, что луна вышла из-за густых туч. Лунный свет упал на его руки, испачканные кровью, такого яркого, не принадлежавшего этому миру, цвета, и напомнил об очередной потере. Сколько еще раз ему суждено бороться с законами природы, чтобы наконец одержать победу над смертью?
Затем он обдумал то, что Шляпник сказал про ребенка.
– Теоретически я могу произвести подобную операцию, – медленно произнес доктор.
Укрывшийся в темном углу башне Игорь шумно втянул в себя воздух.
– Время на исходе, Виктор, – в пол голоса взмолился Джефферсон, заламывая перед собой руки.
– Вполне вероятно, это убьет тебя, – непреклонно продолжал Франкенштейн. Он задумчиво растер между пальцами запекшуюся кровь. Злость на царивший в мире порядок вещей прошла, теперь он был готов спокойно принять брошенный вызов. – Исследований и экспериментов на данную тему, как мне известно, не проводилось. В случае успеха, – он криво и нервно улыбнулся при мысли о таком исходе, – это стало бы прорывом в медицине и естественных науках.
– Я готов на все! – вскричал Шляпник. – Без этого ребенка мне и собственная жизнь не нужна.
Франкенштейн отвернулся от окна, от света, и встретился с горящими безумием глазами Джефферсона. В них отразилось, словно в волшебном зеркале, его собственное помешательство, но иного характера – холодное и расчетливое.
– Сердце я заберу, – не нарушая зрительного контакта, напомнил Виктор, будто предоставляя Шляпнику последнюю возможность пойти на попятную.
Тот лишь нетерпеливо кивнул. Виктор сдержанно, но довольно улыбнулся.
– Игорь! Готовь второй стол.
– Будет сделано, господин, – дрожащим от трепета голосом отозвался слуга и бросился выполнять указания.
Пока трясущийся от холода и страха Джефферсон избавлялся от мокрой грязной одежды и устраивался на операционной столе, Франкенштейн еще раз проверил жизнеспособность ребенка. За всеми их рассуждениями и препирательствами прошло много времени, сердцебиение плода стало редким и слабым, что говорило о большой нехватки кислорода. Действовать следовало быстро, не раздумывая. Виктор надел тонкие кожаные перчатки и фартук, отыскал в своих личных запасах опиум и вылил черную маслянистую жидкость в керамическую чашу. Характерный дурманящий запах ненадолго вернул его в прошлую зиму, когда после бесплодных экспериментов над братом, он решил искать забвения в наркотике.
– Это поможет заглушить боль, – сказал он, а сам подумал, что это ложь, потому что собственная боль так никогда и не покинула его, даже той лихорадочной зимой.
Твердой рукой придерживая голову Шляпника, чтобы тот не подавился, доктор заставил его выпить жидкость, а затем продолжил свои приготовления. Он также попросил Игоря принести из библиотеки несколько томов по анатомии и хирургии, чтобы освежить знания по воспроизводительной системе человека. Все-таки несмотря на опыт, полученный им за время учебы в Ингольштадте, Виктор не привык работать с живыми людьми. А еще он не мог себе представить, что сможет осуществить предприятие столь безумное, как это, на трезвую голову. В ожидании доктор попросил принести початую бутылку вина из его комнат. Через какое-то время, изрядно выпив, он заметил, как Джефферсон бросил последний помутневший взгляд на свою жену, лежавшую рядом на соседнем столе, закрыл глаза и больше их не открывал. Его дыхание стало прерывистым и резким. Франкенштейн взял скальпель и сделал разрез по срединной линии живота, затем пальцами раздвинул мягкие ткани и мышцы.
Проинструктировав Игоря, как останавливать кровь салфетками, он проделал ту же манипуляцию с Алисой. Раскрыл ее красное чрево, рассек поддерживающие связки, перевязал проходящие в них сосуды и вытащил матку.
Несколько мгновений Виктор просто держал в своих руках этот орган, несущий в себе жизнь. Во время своих экспериментов он никогда не задумывался, правильно ли поступает, оправданы ли его действия законами человечества и бога. Нет, он всегда мыслил дальше, он видел перспективу и конечный результат, шел к нему, спотыкаясь и совершая ошибки, никогда не оборачиваясь назад.
Сейчас тоже было не до философских размышлений – лучше подумать о том, к каким сосудам в организме пациента подшить матку, чтобы обеспечить адекватное кровоснабжение плода. Испытав что-то сродни пьяному вдохновению, Франкенштейн принял решение удалить селезенку, вывести ее артерии к центру и отодвинуть в сторону кишки. Джефферсон, не утративший сознание полностью, начал корчиться и бредить. Его белое, как лист бумаги, лицо покрылось испариной. Игорь, обладавший большей чуткостью, чем его господин, успокаивающе гладил Шляпника по голове, и тот снова замирал без движения.
Когда он сделал все, что мог придумать и предусмотреть, доктор осушил брюшную полость от крови и сгустков и послойно ее зашил. В последний раз проверил с помощью трубки сердцебиение ребенка – оно усилилось, что было добрым знаком.
Поручив слуге отнести стонущего от боли, начавшего приходить в себя Шляпника в свободную комнату в восточном крыле замка, Виктор стянул с рук перчатки, снял через голову фартук и смыл с себя кровь. Замешкавшись, он напоследок накрыл простыней тело женщины. Ноги у него подгибались от перенесенного напряжения и усталости, но чистый розовый свет, исходивший от ящичка с сердцем Алисы, манил, Франкенштейну не терпелось опробовать его на брате. Потом он представил, сколько потребуется приготовлений, да и гроза к тому время уже утихла – для опыта ему требовались мощные электрические разряды. Поэтому он решил отложить эксперимент до лучших времен. Грядущий день тоже обещал стать не из легких: следовало похоронить жену Шляпника, продумать дальнейшее ведение беременности и осуществить тщательный осмотр Джефферсона.
В конечном итоге, сил Виктору хватило лишь на то, чтобы добраться до своей спальни и замертво рухнуть на постель.
Утро, как и каждое утро этого проклятого года, было пасмурным, моросил холодный дождь. У свежей могилы под мощным дубом на стуле, заблаговременно вынесенном из замка, сидел Джефферсон. Слуга Франкенштейна держался рядом с ним, чтобы в случае чего оказать поддержку. Виктор изначально был против присутствия еще не оклемавшегося Шляпника на похоронах Алисы, но, несмотря на свое новое деликатное положение и перенесенные страдания, путешественник по мирам с яростным упорством настоял на своем.
Они молчали уже довольно долго, с того момента, как Джефферсон вполголоса, для себя, произнес прощальные слова. Франкенштейн стоял в стороне, погруженный в свои отвлеченные от происходящего мысли. Он был отчасти рад, что Шляпник выбрал именно это место, посреди природы, для упокоения жены – ему не хотелось снова оказаться на кладбище, где он из-за роковой ошибки потерял брата.
Прощание затягивалось, Джефферсон, казалось, впал в кататонию, уставившись в одну точку перед собой. Виктор почувствовал вполне оправданное желание поскорее со всем закончить. Он подошел к Шляпнику и, избегая смотреть ему в лицо, остановил взгляд на его подрагивающих руках, сцепленных на круглом животе в оберегающем жесте.
– В деревне есть беременная крестьянка. Мы будем ежедневно переливать тебе ее кровь небольшими порциями, чтобы избежать отторжения ребенка. За деньги она согласна.
Джефферсон никак не отреагировал.

Эпилог

За пять месяцев в замке барона Франкенштейна мало что изменилось. Единственное – в обеденном зале сняли чехлы с мебели, на длинном столе появились канделябры, столовое серебро и ваза с луговыми цветами. Там теперь часто ужинал хозяин замка со своим гостем.
Игорь, не без оснований считавший, что общество другого живого существа пошло на пользу его господину, вдвое усерднее наводил порядок и следил за хозяйством.
Когда наступило лето, погода поутихла, но так же наводила гнетущее настроение. Виктор пил больше обычного – пересадка нового сердца брату принесла скудное улучшение. Герхарда все так же приходилось держать в северной башне с решетками на окнах и засовом на двери, он не разговаривал, но в его взгляде ярче загорелась жизнь, словно передавшись от покойной жизнелюбивой Алисы.
Время шло, и к Франкенштейну все чаще возвращался тот кошмар, где умирала его мать. Даже наяву, иногда, глубоко задумавшись над каким-нибудь научным трудом, он представлял на ее месте Джефферсона, его тело – кровавое месиво. И мертвый ребенок. Он гнал это видение прочь большим количеством джина, и еще большим количеством книг.
В положенный для родов срок по замку разнеслись крики Шляпника. Физиологические процессы, присущие женскому роду, в нем были задействованы, и он в полной мере ощутил на себе боль. Франкештейн страшился этого момента, но выполнил операцию недрогнувшей рукой и без малейшего замешательства.
Ребенок явился на свет маленьким, но здоровым, и издал свой первый пронзительный крик.
– Грейс, моя Грейс, – шептал Джефферсон своей новорожденной дочери, укачивая ее на руках.
То и дело он поднимал глаза и с благодарностью смотрел на Виктора, но затем снова обращал взгляд на девочку, словно бы видел в ней средоточие вселенной.
Доктор мог понять это небывалое счастье, вновь разгладившее черты лица молодого Шляпника. Он чувствовал почти то же самое, только в ином ключе – он помог создать жизнь! Вопреки природе, здравому рассудку и собственному замыслу Виктор Франкенштейн наконец одержал победу над смертью.

@темы: Франкенштейн, фики, OUaT, Джефферсон